Вдвоем с китайцем они насыпали углей в медную жаровню и установили ее прямо под трубами.
Рабочий достал из-за пазухи халата глиняную бутылку. Джованни, щедро полив угли жидкостью, велел: "Давай свечу".
Пламя весело взвилось вверх, а потом опало. Джованни посмотрел на тлеющие угли, и услышал голос рабочего: "Завтра ночью".
— Да, — улыбнулся мужчина, — завтра ночью она станет свободной. Станет моей. Сразу уедем, в столице начнется хаос, лучше вообще пропасть из виду. Тысяча миль до Кантона. Ничего, до конца лета доберемся. Вот только куда плыть? В Италию, наверное, или во Францию — других языков-то я не знаю".
Он почувствовал жар углей, — совсем рядом с собой, и еще раз повторил: "Завтра".
Мэйгуй стояла на коленях, опустив голову, раздвинув ноги, чувствуя твердую руку императора. Она чуть застонала. Хунли, придерживая ее затылок, рассмеялся: "Молодец, не останавливайся".
— Надо уйти, — подумала девушка. "Почему он позвал меня раньше? Что-то подозревает? Невозможно, никто ничего не знает. А как уйти? Он хочет, чтобы я тут переночевала, чтобы с утра была под рукой. Скажу, что мне надо принять снадобье, перед сном. Так хорошо, он меня отпустит. Господи, ну скорей бы уже все закончилось".
Хунли сжал зубы. Откинув голову, слыша, как давится девушка, император улыбнулся. В дверь покоев кто-то поскребся. Он, тяжело дыша, поднимаясь, посмотрел на Мэйгуй. Та сглотнула. Оставаясь на коленях, она робко сказала: "Мне надо выпить пилюли, мой господин, они у меня в покоях. Перед сном".
Хунли откинул полог шатра и зашел в бассейн: "Какая вода горячая. Конечно, день был солнечный".
— А кто сказал, что ты будешь спать? — хохотнул он, вытираясь, надевая халат. "Иди сюда, поможешь мне".
Мэйгуй завязала ему пояс. Хунли погладил ее по голове: "Я сейчас вернусь. Уж не знаю, что там случилось, на ночь глядя. Вернусь, и продолжим. Потом велю принести твои пилюли. Я тебя закрою, — он показал ей ключ, — ложись и отдыхай, жди меня".
— Нет, — хотела крикнуть Мэйгуй, но Хунли уже запирал бронзовые, высокие двери.
Девушка подняла голову вверх — раздвижной потолок был закрыт. "Тут ни одного окна, — обреченно подумала она, разглядывая резные стены. "Ничего, я сейчас постучу. В конце концов, скажу ему, что мне стало страшно, привиделось что-то".
Вода в бассейне чуть заметно бурлила, от нее поднимался белый, густой пар.
Хэшень ждал его в раззолоченном коридоре, низко склонив голову, сложив пухлые ладони на груди.
— Я бы никогда не посмел, ваше величество, — забормотал чиновник, искоса глядя на недовольное лицо императора, — но там поймали рабочего…
— С фарфоровой табакеркой в кармане? — ядовито осведомился Хунли. "Пусть отрубят ему руку. Не надо меня беспокоить из-за каждого вора, Хушэнь".
— У него была бутылка с горючей жидкостью, ваше величество, — осторожно ответил Хушэнь. "Он из тех рабочих, что занимаются отоплением и уборкой нечистот. Однако скоро лето, печи были затушены еще месяц назад".
Хунли тяжело вздохнул: "Ладно, пойдем, я его спрошу — зачем он болтается по дворцу с такой ношей".
Император обернулся на запертые двери внутреннего двора: "Конечно, никакого сравнения с первым разом. Не зря я ее учил. Вернусь — до утра у меня на коленях простоит".
Он потер руками лицо: "Пусть чаю, что ли, принесут, раз уж ты меня поднял с ложа, Хушэнь. Рабочий этот где — в твоем кабинете?"
Чиновник подобострастно кивнул, и они ушли, — Хушэнь на шаг сзади, — по широкому, пустынному коридору, с отполированным, блестящим полом.
Хунли подождал, пока чиновник откинет шелковый полог и шагнул в комнату. Невысокий, худощавый мужчина в темном халате стоял, опустив глаза, держа перед собой связанные руки.
Император посмотрел на глиняную бутылку, что поднес ему Хушэнь. Наклонившись, понюхав, резко он спросил у рабочего: "Зачем тебе это?"
— Разжигать печи, ваше величество, — услышал Хунли тихий голос. Достав из-за пояса кинжал, приставив его к смуглой шее, император зловеще заметил: "Печи уже месяц, как потушены, о чем ты должен знать. Ответь мне еще раз — для чего тебе нужна была эта бутылка?".
— Надо, чтобы он вернулся в свой шатер, — подумал китаец. "Прямо сейчас, нельзя тянуть. Огонь скоро доберется до пороха".
Он вскинул черные, узкие глаза. Сделав одно быстрое, неуловимое движение, дернув шеей, рабочий покачнулся и упал.
Хунли брезгливо поморщился. Глядя на алый фонтан, бьющий из перерезанной артерии, повернувшись к Хушэню, он приказал: "Приберите тут". Китаец сполз вниз, в расплывающуюся на шелковом ковре темную лужу.
Хунли пнул его в висок: "Проверить все. Где он жил, где ел, где его семья, с кем и о чем он разговаривал. Чтобы послезавтра я знал о нем больше, чем его родная мать". Он посмотрел на свой испачканный рукав:
— А ты говорил, Хушэнь, что "Красное солнце" — это выдумки. Как видишь, — он указал на труп, — никакие не выдумки. Принесите мне что-нибудь переодеться, — велел Хунли евнухам, — не могу же я расхаживать по дворцу в окровавленном халате.
— Ваше величество, — осторожно сказал Хушэнь, когда евнухи ушли, — может быть, это одиночка…
Хунли присел на край резного стола и налил себе чаю.
— Хорошо заварен, — заметил он, вдыхая легкий аромат. "Нет, Хушэнь, я чувствую — "Красное солнце" тут, во дворце". Он погладил бороду и проворчал: "Зато мы теперь это знаем, и нам будет легче. Полетят головы, — Хунли присвистнул, и посмотрел на бледное, бескровное лицо трупа: "Как и "Белый лотос" — тоже предпочитают смерть пыткам. В этом я с ними согласен".
Отец Амио вышел из дворцовой библиотеки, и, спустившись в темный, безлюдный сад, нырнул в центральный павильон: "А ведь Джованни молод. Он может совершить какую-нибудь глупость. Тогда мы все ляжем на плаху — император никого не простит. Отправить бы его отсюда подальше, чтобы он не видел эту наложницу — но как? Да и не поедет он никуда, раз влюблен, — хмыкнул иезуит, — себя, что ли, не помнишь в двадцать пять лет?"
Священник вышел в безлюдный коридор и вздрогнул — из-под бронзовых дверей внутреннего двора выливалась горячая вода, над полом стоял легкий пар.
Он услышал стук и отчаянный, девичий голос: "Пожалуйста, кто-нибудь! Это госпожа Мэйгуй, я тут одна, позовите его величество! Быстро!"
Отец Амио вздохнул и перекрестился. Подняв сутану, он поспешил к выходу из павильона. "Пожалуйста! — бился ему в спину крик — высокий, протяжный. "Кто-нибудь, пожалуйста!"
Священник, не оборачиваясь, распахнул двери. Он исчез в ночной прохладе, торопясь к пристани на канале, где была привязана его лодка.